Постсоветская эпоха породила множество «невидимых» кризисов, один из которых — крах европоцентристского самовосприятия, особенно характерного для русскоязычного населения республик Центральной Азии и Кавказа. Это не просто изменение политической карты или языковой среды — это радикальный сдвиг символического порядка, при котором прежние центры культурной легитимности утратили свою власть, а «периферии» заявили о праве говорить от себя.
МАТЕРИАЛЫ ПО ТЕМЕ:
Субъектность как условие равного диалога: казахский взгляд
Басмачи как прокси-войска Британской империи
Казахский патриотизм для русскоязычных
В результате возникла новая социальная и психологическая конструкция: постсоветский европоцентризм не как глобальная идеология, а как внутренняя травма субъектов, утративших статус центра.
В советской системе культурный европоцентризм, т. е. ориентация на русскую, а через неё и западную цивилизационную матрицу был не столько идеологией, сколько инфраструктурой повседневности. Через язык, школу, литературу, кино, эстетические каноны и нормы поведения формировалось представление, что:
- западноевропейская рациональность — универсальна;
- русская культура — «просветительская»;
- местные культуры — нуждаются в «окультуривании» и модернизации.
Таким образом, европоцентризм был встроен в институции и воспринимался как само собой разумеющееся. Он создавал иерархию идентичностей, в которой «титульные» нации республик, включая казахов, узбеков, кыргызов и др., занимали статус либо «учеников», либо «экзотических элементов».
1991 год стал не только геополитическим обрушением. Для части населения, особенно русскоязычного городского класса — это был социокультурный обвал. Республиканские элиты начали восстанавливать язык, память, историю не как дань этническому реваншу, а как попытку обрести утраченный суверенитет.
Однако для тех, кто воспитывался в парадигме европоцентризма, это означало потерю символического статуса. Больше не требовалось посредничество: ни в образовании, ни в историографии, ни в оценках будущего. Впервые за десятилетия возникла ситуация, в которой локальные нарративы не нуждались в европейском одобрении, и это стало источником глубокой фрустрации.
С точки зрения социологии, данный феномен можно интерпретировать как столкновение двух моделей социальной легитимности:
- Легитимность через признание извне — привычка считать, что качество культуры, языка, системы определяется тем, как это оценивается из «центра».
- Легитимность через суверенность — установка на внутреннюю достаточность, автономию и право самим формировать нормы.
Для представителей старой модели, особенно уехавших или утрачивающих позиции внутри страны, национальные реформы (например, языковая политика, декоммунизация, переименование улиц, исторические ревизии) кажутся не развитием, а угрозой базовым структурам идентичности. Отсюда моральная тревога и риторика «страна катится в архаику», «вас ждет изоляция», «мы уехали, потому что не хотели жить в тюрьме «некультурного» языка».
Эти утверждения — не политические, а психосоциологические маркеры: индивид пытается сохранить чувство собственного значения, утверждая свою правоту не через аргумент, а через переживание культурной утраты.
Парадокс в том, что в этом европоцентризме почти всегда отсутствует живая Европа. Она не изучена, не понята, не принята в своей сложности. Идея Европы здесь — символ утраченного порядка, в котором все было привычно: язык, телевидение, нарративы, правописание, структура образования.
Эмиграция не лечит эту травму. Напротив, оказавшись в Нью-Йорке, Торонто или Москве, многие бывшие «носители цивилизации» оказываются в роли эмигранта без центра, и продолжают навязчиво следить за казахской, узбекской, киргизской повесткой. Не потому, что их волнует судьба постсоветского пространства, а потому, что именно здесь произошла утрата их культурного господства.
Постсоветский европоцентризм — это не вина, а симптом. Его можно преодолеть не через осуждение, а через рефлексию. Для этого требуется:
признать, что быть в центре- не естественное право, а историческая конструкция, понять, что автономизация наций и культур- не угроза, а признак зрелости, перестать оценивать чужой путь через призму универсалистских клише, начать диалог на равных, а не с позиции «старшего брата».
Для Центральной Азии это означает не борьбу с призраками, а устойчивое развитие многополярной культуры, в которой и казах, и русский, и уйгур, и узбек имеют голос, но никто не говорит за всех.
Европоцентризм, как и любой культурный универсализм, перестаёт быть продуктивным, когда теряет способность видеть Другого. В постсоветском контексте он обнажил свою зависимость от старых вертикалей, которые уже не работают. И чем быстрее мы это признаем, тем быстрее освободимся не только от травмы прошлого, но и от страха перед будущим.
Культура — это не иерархия, а разговор. А настоящий разговор начинается тогда, когда у каждого есть свое «я».
Фото из открытых источников
